- Зачем ты испортил картину? - Я не испортил. - Это работа знаменитого художника. - Мне всё равно, - сказал Грэй. - Я не могу допустить, чтобы при мне торчали из рук гвозди и лилась кровь. Я этого не хочу. А. Грин "Алые паруса"
1
Потом уже нравилось врываться в чужие дома, сбивая прикладом замки, выламывая ударами сапога ветхие двери. Да что там! Просто стоять посреди улочки возле пёстрых лавок, уверенно расставив ноги, задержав пальцы на разгорячённом металле автомата. Чувствовать на себе боязливые взгляды дехкан. В этом было нечто упоительное, пьянящее...
Довольно быстро забылся Термез, лагерь недалеко от границы, наша десятидневная подготовка перед отправкой. Там я с тревогой смотрел на юг, на белесые горбы перевалов; иногда они виделись чётко, иногда прикрывались тюлем осенней дымки. Что меня ждёт, вернусь ли оттуда? Они отвечали снежным молчаливым взглядом, от которого перехватывало дыхание.
И слёзы на глазах командира взвода. Когда в последний день, вечером, он собрал нас к себе в палатку. Слёзы, может быть, оттого, что дымила печка: ветер задувал в трубу, трепал мокрый брезент. Голос взводного, хриплый и тихий, сливался с урчанием двигателя; генератор то и дело заливало дождём, он сбивался, и лампочка, качавшаяся на перекрестии растяжек под куполом палатки, слабела. "Подъём завтра в пять. Сворачиваем лагерь. Готовность к маршу в двенадцать часов. Теперь скрывать нечего, идём воевать. Ребята... и у меня в Куйбышеве жена и дочка... Нам выпала честь".
Все пошли в парк к боевым машинам, подготовились и остались там спать, в нам с Лёшкой пришлось вернуться в палатку. Печка остыла, на земляных нарах меж досками - чёрный отблеск воды, одну полу палатки сдёрнуло с кольев и трепало в грязи, Она вырывалась, мы скользили и падали - окончательно вымокли, пока закрепили. Возле печки лежали дрова, штык-ножом насекли мы щепок, но без бумаги никак... Я достал из нагрудного кармана последнее письмо от Маринки: сухое, адресованное мне ещё в Германию... Лёшка сказал: "Ерунда, сейчас согреем консервы и попьем чайку".
Он немного картавил и всегда что-то пел; тихо, никто не слышал о чём, но на душе становилось теплей и уютней, И тогда он отвернулся, поднял глаза и шевельнул губами. Пытаюсь вспомнить теперь лицо его, а вижу только теневой силуэт на мокром брезенте, обведённый неспокойным пламенем свечи.
Мы поужинали, если так можно сказать. Сняли бушлаты и подвесили сушить; стали укладываться спать. У ящика с противогазами, стоящего в углу, внутренняя сторона крышки оказалась сухой. Мы её оторвали, бросили на мокрые нары, легли на неё оба, обнялись и заснули.
Я проснулся вдруг, как бы охваченный детским ужасом, соскочил и чуть не закричал "Мама!". Страх толкал: надо бежать. Почему именно ты, что ты сделал плохого?.. Бежать! Закрыть лица руками - и прочь отсюда! Роняя что-то, гремя в темноте, я нащупал липкую массу бушлата; вывернул рукава и бросился к выходу из палатки. Но страх остановил: бежать некуда. Мама не спасёт, если и добежишь. Она слезы не прольет, когда пойдёшь под трибунал... Из печки мигнул и затих уголек, я тронул рукой ещё теплый чугун; Лёшка проснулся.
...Сегодня я его встретил. Готов поклясться, это был он - мой самый лучший друг. Один за свободным столиком в полуденном кафе. В пришторенных окнах поволока серого дня, нудная муть, утонувшее солнце. Мелькают прохожие. Желчь электрических ламп в блеске синих столов, запах кислого теста, селёдки и хлорки. Лицо его бледно-тяжёлое, колет щетиною взгляд, а глаза потёртые, как пластик со следами от тряпки.
"Это самый трудный момент, - сказал ты в ту ночь.- Я не смогу удержать, ты должен сам, тогда будет легче. Зато когда мы вернёмся..." И ты был прав, и я вернулся героем. Ещё бы!.. Все с восхищением спрашивали: так ты там служил?! Расскажи! Хоть одного-то душмана грохнул?.. И я рассказывал и упивался своим героизмом, хотя заклинал себя не делать этого, но остановиться не мог. Потом упорхнула Маринка, и выдали удостоверение о праве на льготы. Коричневые такие корочки. С их помощью можно отлично устроиться тем, кто умеет: закормить душу ветеранским мясом, переодеть её в импортное барахло и закопать на льготном садовом участке под яблонькой, чтоб ничего не видеть и молчать. Согласись-ка, Лёха, достойная нас награда?! Разумеется, тебе ни к чему... В этом кафе, в компании с самим собой, ты выпускаешь из стеклянного ствола горькую и единственно близкую душу, щёлкаешь ногтем по звонкому тельцу бутылки, прислушиваешься и, как всегда, что-то тихо поёшь, поглядывая на белёный известью потолок.
Вот две женщины вышли с кухни, из-за крашеной ширмы. Одна буфетчица, озабоченная, с белой крахмальной косынкой на голове; вторая, наверное, просто знакомая с улицы - у неё мохеровый шарф, у неё прищуренный взгляд, у неё фигура громоздкая и бесформенная, как и набитые авоськи в руках, а на свёртках просочились багровые пятна, с них капает жижа.
Та, что в шарфе мохеровом, обратилась к подруге:
- Ктой-то у тебя там сидит?
- Да надоел уже, - отмахнулась буфетчица.
- Вызови милицию.
- Толку-то... От него никуда не денешься. Заберут, а завтра он снова припрётся - живет где-то рядом. - И многозначительным шёпотом: - Он служил в этом, ну как его, Афганистане... Знаешь, иногда я его боюсь, у него такие глаза... Он убить может... Погоди, я принесу ему винегрет.
2
Той ранней весной (восьмидесятого - олимпийского) просветлились и заблестели дни, воздух ожил и наполнился ароматом сладкого чая, долины вспыхнули зеленью свежей травы, а реки помчались, разливаясь и удивляясь множеству младших собратьев, падающих с гор.
В составе подвижной группы мы преследовали банду в районе Доши. Так говорили: преследуем. На самом же деле, протискиваясь в глубь ущелья, задерживаясь у многочисленных бродов, завалов, мы торопились сами, будто стремясь побыстрее выбраться из плена мрачных лощёных скал.
Банда?.. Мы гнались за призраком.
По ночам нас обстреливали. Случалось, выкрадывали солдат, офицеров... Утром их находили без глаз и ушей, без носа - неузнаваемыми, или даже кровавое месиво вперемешку с камнями, если вообще что-нибудь находили.
Банда растворялась с рассветом.
Звёзды слепли, в ущелье втекало утро, солнце испуганно выпрыгивало из-за поседелых вершин, как будто разбуженное бумом наших гаубиц. Стволы отчаянно лупили по горам; тем временем мы, мотострелковые роты, оцепляли ближние кишлаки, шныряли из дома в дом в поисках оружия.
Это называлось прочёсыванием.
В мазанных глиной лачугах, без деревянного пола, без мебели, нас встречали окаменелые лица. Дети расползались по углам, зарываясь в грязное пёстрое тряпье. Некоторые дома были покинуты. Мы ничего не замечали, делали своё дело: ломали, переворачивали всё вверх дном - и уходили.
Что с теми, у кого оказывалось оружие?..
Если есть оружие, значит - душман.
3
Стрельба, я замер: метрах в двухстах, справа. Не наши, неумело длинными очередями. В ответ заклокотали "Калашниковы". За мной!.. Перемахнув невысокий забор, через зелень небольшого садика я пробирался на выстрелы. Открылся дом, повыше и больше остальных, убогих совсем. Перед ним залегло Лёхино отделение. Удачно установленный на крыше пулемёт прижал ребят к земле. Кто-то шустро ползает из стороны в сторону - ищет укрытия, кто-то поспешно окапывается. Из-за плотной стены виноградной лозы сам Лёха стреляет с колена. Между сериями очередей ныряет в кусты и, неожиданно появляясь в другом месте, командует боем: пронзительно свистит, выкрикивает, даёт отмашки рукой. Снова ныряет, выныривает и открывает огонь. Я пробрался к нему:
- Надо отходить, Лёха! Голыми руками не взять. Передадим на НП, ствольникам, пусть бомбят... Твои все целы?
- Двоим надо помочь. - Лёха напоминал сжатую пружину.
- Мои подключились уже. Видишь, потащили Самоху, прикроем!
Мы вскинули автоматы; они, перекликаясь, затряслись в руках.
- Нет, чёрт, не возьмёшь, далеко, - выругался я. - Дай команду, чтоб уходили! Слышишь! Артиллеристы уже развернулись, дай только команду...
- Из-за одного подонка весь кишлак... Ты ведь знаешь пушкарей, они камня на камне не оставят... У тебя граната есть?
- Не добросить.
- Давай, попробую зайти сзади... Вон, видишь, с крыши сарая?.. Будь здесь, я сейчас... Прикрой... Где граната?
Он принял увесистую "лимонку", сунул её в подсумок и махнул в сад. Я ничего не успел сообразить. Подскочил командир взвода: "Какого он туда полез!.. Сейчас здесь будут танкисты!"
В промежутки между стрельбой прорывались рёв дизеля и скрежет траков. Из-за деревьев выдвинулась перевёрнутая бронированная чаша, неуклюже разворачиваясь, она распёрла проулок, подняла тучу дыма и пыли... Вдруг - вспышка! Я бросился к земле; ухнул взрыв, дуплетом отозвался второй; и то, что я захватил взглядом, падая, прокручивается теперь в памяти кадрами замедленной съемки.
Вот мощный огненный столб подхватил крышу, находящийся там человек вспрянул, разбросав руки, потянулся всей грудью к небу и, растерзанный десятками осколков, как-то боком завалился вниз. Крыша повернулась в воздухе, покачалась и опустилась на то место, где только что были стены.
Ломти земли и глины пробарабанили градом, вдруг стало тихо, и только... только оттянутые перепонки как бы продолжали звучать отголосками другой жизни - вскриками уносящейся вдаль "Скорой помощи". Не успели танкисты, Лёхина работа, выдохнул я, встал и пошёл к развалинам дома, сплевывая на ходу сгустки слюны и пыли, пытаясь отряхиваться.
Лёшка стоял возле перекошенной, с торчащими рёбрами крыши и нетвёрдой правой рукой прилаживал на левом плече оторванный рукав маскировочной куртки. Он опустил голову и нахмурился, его покачивало. Прямо из-под ног на него глазело лицо молодого афганца с застывшим выражением идиотского восхищения; убедившись, что тот мёртв, Лёшка его так и оставил.
- Это ты, командир? Шваркнул! Ну и дела, - выкрикивал подошедший ефрейтор Шарипов. Он с ненавистью взглянул на душмана: - Вот сволочь! - отвернулся, поднял глаза и, прищурившись, посмотрел на солнце, словно и его призывая в свидетели, а потом засмеялся. - Здорово!..
- Зубы закрой, кишки простудишь, - ответил Лёшка. Он что-то заметил, подошёл и нагнулся; потянул за ремень, перекинул его через голову и взвалил на себя американский ручной пулемёт, видимо, тот, из которого и стрелял афганец. Нам уже однажды попадался такой: с широким, напоминающим хвост огромной рыбы, прикладом и рогообразно торчащим вверх магазином. Надвинув на глаза обтянутую мешковиной каску, Лёшка сделал свирепое лицо и навёл пулемёт на воображаемого душмана - качнулся на широко расставленных ногах, изображая расстрел. На выдвинутом вперёд левом плече из-за оторванного рукава открылась наколка: герб Виттенберга с башней Лютере и надпись под ним - ГСВГ. Такие наколки были у многих.
- Похоже!.. Бросай! Хорош дурачиться. У них там такого добра целый склад, иначе зачем ему было так упираться... Попробуем отодвинуть крышу, - предложил я.
- А что?! Ну-ка давай все сюда! - скомандовал Лёха. - Взяли!
Человек десять ухватились за край крыши, подняли её и, скантовав, отбросили в сторону, будто открыли крышку огромной шкатулки.
То, что было внутри, перемешалось с рыжей землёй и комьями глины, поэтому не сразу впилось в сознание. Несколько минут мы стояли, не веря глазам. Сердце заколотилось вдруг так, что в моменты гулких тупых ударов тёмная диафрагма сжимала взор.
В центре отдаленной комнаты, видно, гарема, в мятом алюминиевом тазу скорчился смуглый младенец, только что тлевший и ещё тёплый уголёк. Рядом, поджав под себя костлявые ноги и неестественно вывернув в нашу сторону жёлтую ладонь, замерла старуха. Может быть, в момент взрыва она собиралась купать новорождённого, но сейчас, казалось, молилась, уронив зачем-то седую голову в таз. Её старая кровь, слепляя в пучки редкие волосы, лениво выходила на дно и, смешиваясь там с младенческой юшкой, через рваное отверстие в тазу выливалась наружу. В дальнем углу, под белой с пятнами простыней, вздрагивало тело молодой матери; ещё не растворившийся румянец клочьями блуждал по её усталому лицу.
Отвернуться, надо было тотчас отвернуться!.. Но невидимая сильная рука сдавила затылок и будто тыкала лицом внутрь развалин, как слепого щенка в миску. И сердце выкрикивало в такт: смотри! смотри! смотри!
Никто не решился искать там оружия. Взводный приказал продолжать прочёсывание населённого пункта.
4
Дикие скалы отсмеялись в лучах заходящего солнца, их морщины отяжелели и приняли страдальческие очертания, а ночь всё не торопилась прикрывать ущелье своею ласковой тёмной ладонью. От земли исходило парное молочное свечение, и, хотя вверху уже задвигали ресницами звёзды, внизу было мглисто, но ещё светло.
Мы поужинали всем отделением, подогрев на костре гречневую кашу с тушёнкой. Ели молча, так же молча пили чай. Потом, посапывая и перебрасываясь неловкими фразами, стали укладываться: кто на панцирях БТРов, кто на тентах машин. Заняло свои места боевое охранение. Как обычно, я разбросал на броне скрученную масксеть, снял тяжёлый ремень с подсумком и лёг.
Ладони - под затылок, под правый бок - автомат.
Где-то близко совсем циркал сверчок, а издали с болотным ознобом доносилось бульканье жабы. Прямо на меня смотрела Большая Медведица, Малая. Мысленно соединяя воображаемыми линиями и другие звёзды, я даже не заметил, как уласкал меня ночной бархат: всё поплыло, и фигуры, которые только что создавал, вдруг рассыпались от чёрного блеска глаз... Так может смотреть лишь Маринка!
- Э, ты не спишь? - Я вздрогнул и повернулся - внизу стоял Лёшка. - Поговорим?
- Ходишь тут, чёрт!.. Залазь. - Я сел и достал сигарету. - Чего не ложишься?
- Дом из головы не выходит, это ведь я их...
- Ты же не знал. На твоём месте мог быть любой.
- Любой... не знал... - Лёха словно пробовал на зуб эти слова. - Слушай, а что мы вообще знаем-то?.. Что если бы не мы, то американцы, и что мы друзья?! Нет, что-то не то мы делаем...
- Не заводись. Ты как говорил мне, забыл?! Говорил: это самый трудный момент, завтра будет уже легче. До дембеля всего чуть больше ста дней...
- Нет, легче не будет: ни завтра, ни потом... Я должен пойти к этим людям - я пойду к ним.
- Это же волчья стая. Они тебя растерзают.
- Люди не могут жить по волчьим законам.
- Иди... Ну иди! Я что - смогу тебя удержать?.. Только знай: ты мне больше не друг, если уйдёшь, и все будут считать тебя дезертиром.
- Ладно, успокойся, ложись. Утро мудренее ночи.
И я пошёл спать.
То, что случилось дальше... Об этом мне особенно нелегко вспоминать. Утром его среди нас не оказалось. Весь день мы искали вдоль излучины быстрой горной реки - на другую сторону он перебраться не мог.
Нашли... Не стоит описывать - что нашли...
Вечером я сделал запись в своём дневнике: "2 апреля. Сегодня отправили Лёшку. Вернее, то, что от него осталось. Он был мой самый лучший друг".
Это так ... написано, что в мозгу включается телевизор. И не могу прочитать сразу всё, читаю и возвращаюсь вверх. Иду дальше, и снова вверх. "Зачем ты испортил картину?!" Телевизор потух.
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
